Если эти две вещи так важны, мне следует остановиться и упрочить основу, прежде чем идти дальше. Некоторые письма свидетельствуют, что есть немало людей, которым трудно понять, что же такое естественный закон, или нравственный закон, или правила порядочного поведения. Например, я читаю: «А вдруг то, что вы называ-ете нравственным законом, - просто стадный ин¬стинкт? Не развился ли он так же, как все наши другие инстинкты?»
Что же, не отрицаю, у нас может быть стадный инстинкт; но это совсем не то, что я имею в виду под нравственным законом. Мы все знаем, как чувствуются побуждения инстинкта - будь то материнская любовь, или сексуальная страсть, или голод. Нам очень хочется действовать определенным образом. Конеч¬но, иногда нам очень хочется помочь другому челове¬ку, и желание это возникает благодаря стадному ин¬стинкту. Но желание помочь - совсем не то же са¬мое, что и повеление помочь, хочешь ты этого или нет. Предположим, вы слышите крик о помощи. Возмож¬но, вы почувствуете два желания: одно - помочь (в силу стадного инстинкта) и другое - держаться по¬дальше от опасности (в силу инстинкта самосохране¬ния). Однако в дополнение к этим двум импульсам вы обнаружите третий, который говорит, что вам надо следовать тому импульсу, который толкает вас помочь, и подавить в себе тягу к бегству. Побужде¬ние, которое судит инстинкты и решает, какому из них следовать, а какой - подавить, не может быть ни одним из них. Вы могли бы с таким же основанием сказать, что ноты, которые указывают, по какой клавише ударить в данный момент, - одна из клавиш. Нравственный закон говорит нам, какую мелодию играть; наши инстинкты - только клавиши.

желание помочь - совсем не то же са¬мое, что и повеление помочь, хочешь ты этого или нет

Есть еще один способ показать, что нравственный закон - это не просто один из наших инстинктов. Если два инстинкта проти¬воречат друг другу, и в сознании нашем нет ничего, кроме них, то, вполне очевидно, победил бы тот инстинкт, который сильнее. Однако когда мы особенно остро ощущаем воздействие этого закона, он словно подсказывает нам следовать тому из двух импульсов, который слабее. Вам, вероятно, гораздо больше хочется не рисковать сво¬ей безопасностью, чем помочь человеку, который тонет. Но нрав¬ственный закон побуждает вас помочь тонущему. Он властно го¬ворит нам: попытайся усилить тот, правильный импульс. Мы часто считаем, что наш долг - стимулировать свой стадный инстинкт. Вот мы и про¬буждаем в себе здравомыслие и сострадание, чтобы у нас хватило духу сделать доброе дело. И конечно же, мы действуем не на основании того же инстинкта, когда пытаемся его же и усилить. Голос внутри нас, который говорит: «Твой стадный инстинкт спит, пробуди его», - не может сам быть стадным инстинктом. То, что вам диктует какую ноту на пианино сыграть громче, не может быть само этой же нотой.

мы действуем не на основании того же инстинкта, когда пытаемся его же и усилить.

На это можно взглянуть и с третьей стороны. Если бы нрав¬ственный закон был одним из наших инстинктов, мы могли бы всегда указать на один определенный импульс внутри нас, который всегда находится в согласии с правилом порядочного поведения. Но мы не находим такою импульса. Среди всех наших импульсов нет ни одного, который нравственному закону никогда не приходилось бы по¬давлять, и ни одного, который ему никогда не приходилось бы стимулировать. Было бы ошибкой считать, что некоторые наши инстинкты - такие, к примеру, как материнская любовь или патриотизм, - правильны и хороши, а другие, такие, как половой инстинкт или воинственный - плохи. Просто в жизни чаще сталкиваешься с такими обстоятельствами, когда надо обуздать половой или воинственный инстинкт, чем с такими, когда при¬ходится сдерживать материнскую любовь или патриотическое чувство. Однако в определенных ситуациях долг женатого человека - возбудить половой импульс, долг солдата - возбудить в себе воинственный инстинкт.

С другой стороны, бывают обстоятельства, когда надо подавлять любовь к своим детям и любовь к своей стране. В противном случае мы были бы несправедливы к детям других родителей и к народам других стран. Строго говоря, нет хороших и плохих импульсов. Вер¬немся снова к примеру с пианино. На клавиатуре нет двух разных типов клавишей: верных и неверных. В зависимости от того, когда какую мы ноту играем, она прозвучит верно или неверно. Нравствен¬ный закон не отдельный инстинкт или какой-то набор инстинктов. Это – нечто, составляющее мелодию нашего поведения путем дирижирования нашими инстинктами.

Строго говоря, нет хороших и плохих импульсов.

Между прочим, это имеет серьезное практическое значение. Самое опасное, на что способен человек, - избрать какой-то из присущих ему природных импульсов и следовать ему всегда, лю¬бой ценой. Нет у нас ни одного инстинкта, который не превратил бы нас в исчадие ада, если бы мы стали следовать ему как абсолютному ориентиру. Вы можете подумать, что инстинкт любви к человече¬ству всегда безопасен, и ошибетесь. Стоит вам пренебречь справедливостью, как окажется, что вы нарушаете договоры и даете ложные показания «ради человечества», а это в конце концов при¬ведет к тому, что вы станете жестокими и вероломными.

Самое опасное, на что способен человек, - избрать какой-то из присущих ему природных импульсов и следовать ему всегда, любой ценой.

Некоторые задают мне такой вопрос: «Может быть, то, что вы называете нравственным законом, на самом деле - общественное соглашение, которое мы узнаём, когда учимся?» Я думаю, такой воп¬рос возникает потому, что мы неверно понимаем некоторые вещи. Задающие его мыслят так: если мы научились чему-то от родителей или учителей, это непременно выдумали люди. Однако это неверно. Все мы учим в школе таблицу умножения. Ребенок, который вырос один на заброшенном острове, не будет ее знать. Но из этого, конеч¬но, не следует, что таблица эта - всего лишь человеческое соглашение, и люди изобрели ее для себя. А могли бы изобрести другую, если бы захотели. Я согласен с тем, что мы учимся порядочному поведению у родителей, учителей, друзей, книг точно так же, как учимся мы всему другому. Однако только часть того, чему мы учимся, - просто условные соглашения, которые можно изменить. Например, нас в Англии учат ездить по левой стороне дороги, но мы с таким же успехом могли бы установить другое правило. Иное дело - такие правила, как математические. Их изменить нельзя, потому что это реальные, объек¬тивно существующие истины.

Однако только часть того, чему мы учимся, - просто условные соглашения, которые можно изменить

Вопрос в том, к какой категории относится естественный закон. Есть две причины считать, что он принадлежит к той же катего¬рии, что и таблица умножения. Одна, как я сказал в первой главе, заключается в том, что, несмотря на разные взгляды в разных стра¬нах и разные времена, различия эти несущественны. Они совсем не так велики, как некоторые думают. Всегда и везде представления о нравственности исходили из одного и того же. Между тем простые (или условные) соглашения, вроде правил уличного движения или покроя одежды, могут отличаться друг от друга на все лады.

Вторая причина в следующем: когда вы думаете об этих раз¬личиях, не приходит ли вам в голову, что мораль одного народа лучше (или хуже) морали другого? Не улучшили ли бы ее некото¬рые изменения? Если нет, тогда, конечно, никакого прогресса нравственности быть не могло: ведь прогресс - не просто изме¬нение, а изменение к лучшему. Если бы ни один из нравственных кодексов не был вернее или лучше другого, то не было бы смысла предпочитать мораль цивилизованного общества морали дикарей или мораль христиан - морали нацистов.
На самом деле мы все, конечно, верим, что одна мораль лучше, правильнее, чем другая. Мы верим, что люди, которые пытались изменять нравственные представления своего времени, так на¬зываемые реформаторы, лучше понимали значение нравственных принципов, чем их ближние. Ну что ж, хорошо. Но как только вы скажете, что один моральный кодекс лучше другого, вы мысленно прилагаете к ним некий стандарт и делаете вывод, что вот этот кодекс лучше соответствует ему, чем тот. Однако стандарт, который служит нам мерилом, - не есть то же самое, что и измеряемое им. В данном случае вы сравниваете эти кодексы с некой истинной моралью, признавая тем самым, что истинная справедливость действительно существует независимо от людских мнений. Также вы признаете, что идеи одних ближе к этой справедливости, чем идеи других. Давайте посмотрим на это с другой стороны. Если ваши нравственные представления могут быть более правильными, а представления нацистов – менее правильными, то должна существовать какая-то истинная норма, ко¬торая может служить мерилом тех или иных взглядов. Ваше представление о Нью-Йорке может быть правильнее или неправильнее мое¬го, потому что Нью-Йорк - это реальное место, и существует он независимо от того, что мы о нем думаем. Если бы каждый из нас, говоря «Нью-Йорк», подразумевал просто «город, который я вооб¬разил», как могли бы представления одного быть вернее, чем пред-ставления другого? Тогда не было бы и речи о правоте или заблуж¬дении. Точно так же, если бы нравственные правила просто значи¬ли «все, что ни одобрит этот народ», не было бы смысла говорить, что один народ мыслит справедливее, чем другой. Не было бы смыс¬ла говорить, что мир может улучшаться или ухудшаться в нрав¬ственном отношении.

Таким образом, я могу сделать вывод, что различия между по¬нятиями о порядочности часто приводят нас к сомнению о том, существует ли нравственный закон. Однако то, что мы думаем об этих различиях на самом деле доказывает, что он существует…